Понять можно, но прочувствовать невозможно

Весна 1941 года предвещала хороший урожай в колхозе и дома. Это издавна замечали старшие жители,  ссылаясь на морозную зиму, на приличный снегопад в зимние месяцы. Сеять в те годы начинали двенадцатого апреля, и к первому мая должны были быть засеяны поля под пшеницу и ярицу. А перед выездом в поле, т.е. 11 апреля производили на подобии нынешнего технического осмотра автомашин, а тогда коней, сбруй и плугов — все ли хорошо подготовлены. Мужики, парни, девушки, те, кто будет пахать, приезжали с плугами, с двумя конями на площадь и ровно выстраивались. Все красочно одеты, и кони наряженные. У женщин и девчат волосы украшены разноцветными лентами в челках. Все довольны, веселы, будто собрались на какое-то гуляние, а не на тяжкий пыльный двенадцатичасовой труд. Комиссия из председателя колхоза, председателя сельского совета, двух стариков и бригадиров ходила вдоль ряда тридцати с лишним пар коней, которые покачивая украшениями и грызя блестящие удила, неторопливо переступали ногами. Члены комиссии придирчиво осматривали хомуты, не натрут ли плечи коню, хорошо ли намазаны плуги, есть ли у всех мазут смазывать колеса плугов. Мы дети на большой перемене путались под ногами старших, глядя блестящие отвалы плугов, рассматривая «надпись» на них «Красный пролетарий» или завод «Коммунар», правда, школьный звонок нас загнал в классы.

В воскресенье я бегал на поле, где пахали мои: мать и две сестры. Пахать всем охотно шли, там и заработок повыше, чем на других плохо учитываемых работах. К первому Мая яровые засеяли, все люди и кони отдыхают, в клубе всем будет угощение и детям тоже. Мужики и парни вынесли лавки на улицу, здесь состоялся митинг. Долго выступали, кое — кому дали премии. Кого-то поблагодарили за хорошую работу. Потом лавки занесли и все пошли садиться за столы, нас отдельно за другой длинный стол, мы молча ели всякие постряпушки и всем налили по стакану очень вкусного домашнего кваса. Никто не знал тогда, что через пятьдесят дней вся эта веселая жизнь будет переиначена. А пока кто-то мечтал осенью играть свадьбу, да не одну, молодежи было много. Вечерами набивался полный клуб, играли гармошки, балалайки, все нарядные, иногда парни как петухи дрались из-за девушек потому, что не всем хватало, невесты были «дефицитными». Эх, знали бы девчата, что скоро- скоро будут лишними, все будет наоборот, и с дефектами парень будет нарасхват.

Все готовились к сенокосу. Женщины на улице околотками мяли, трепали пеньку,   чесали на больших деревянных гребнях. Другие пряли из нее пряжу на толстые веревки, что потоньше — на вожжи. А мужики вили длинные веревки из этой пряжи. В кузнеце с утра до вечера звенела наковальня. Пробегал скот с поднятыми хвостами, злые пауты садились людям на лица, на руки, те больно били себя по лицу, рукам и ругались. У нас детей была жизнь счастливая и беззаботная — играй в бабки, в лапту, в чижик или городки, которые часто перехватывали парни по старше, отбирая инициативу, мы смотрели, как они играют, а потом скажут: «Но играйте, нам надо работать».

Огромная страна СССР за минуты узнала о страшной нерадостной вести. Проводное радио тогда было в городах и близлежащих поселках, а отдаленные села только назавтра услышали, как фашисты бомбили Киев и другие города.

И наше счастливое село стало как развороченный улей, мужики подкрепляют телеги, ходки, ловят коней загнанных во дворы, дымят трубы по всему селу в такую жару — это топят бани, пекут в русских печах хлеб в дорогу. Все кто годен из отслуживших раньше должны собраться за сутки с конем и телегой, а шофер с машиной. На завтра около сорока, годных коней в РККА в сопровождении родственников и знакомых двинулись за два километра (за околицу). Были гармошки. Там, на лужайке прощались, кто плача, кто, распевая веселые песни, уезжающие, некоторые тоже плакали, некоторые плясали и пели смешные частушки. Час, наверно, прощались, потом уезжающие тронулись и они скрылись за поворотом. Все пошли по домам, громко разговаривая, иные ещё вытирали глаза кончиками платков. И всем хотелось думать, что скоро все как ушли, вернутся   и также с конями....

За четыре года мы от девяти лет выросли до тринадцати и познали, что такое труд. В тот же год с мамами ходили на покос, а осенью собирали колоски и копали картошку. Весной нас сажали на коней боронить пашню. Осенью учились два урока, а после большой перемены мы приходили с ведрами или ходили колоски собирать. Одна старушка к нам приезжала с большим ящиком, в него мы сыпали колоски. У неё кобыла была такая кляча, что свою возницу не слушает и, бей не бей её, она не расторопится. Набрав ящик, она долго ездит на ток, где молотят, а мы, насобирав по ведру, успевали отдохнуть.

Однажды только сели на второй урок к нам в класс заглянул председатель колхоза. Наша учительница вышла к нему, а когда вернулась сказала: «Ребята, пришли военные машины за картошкой. Надо помочь их нагрузить, там мало взрослых, мы будем только нагребать ведра, взрослые будут поднимать на машину». Мы к вечеру нагрузили шесть машин, солдаты шофера тоже стояли на машинах высыпали ведра. Но мы и дома копали свою картошку, родители копали вечерами, а огороды были большие, по шестьдесят соток, только ими жили в деревне. Одежды не покупали всю войну, так как её не привозили в магазин. Я помню как давали, скажем, ситца по полтора метра, а что на них сошьешь?

На простыне я стал спать впервые только в Армии. До семнадцати лет я работал в колхозе, куда пошлют. В семнадцать пошел на курсы трактористов при Хамнигадайском МТС, а потом два сезона пахал, сеял, вращал молотилку всю осень. За длинную зиму ходили туда на ремонт, больше на промывку деталей, так как новые ещё плохо поступали.

К пятидесятому году наша страна в темпе вставала на рельсы мирного труда и строительства. Все это спаяло молодежь, а потом быстро как из воронки высосало. И ветром перемен раскидало повсюду, больше в шахты, на стройки и в армию, кто стал и офицером, кто на железную дорогу пошел работать. Но все же село не опустело, нас подпирали другие ребята, а вот когда сорвали село Гуджертуй, чтобы перевести в Баин-Булак, то большей частью, кто смелей, уехали мимо Баин-Булака. В тоже время совхоз «Кяхтинский» и совхоз «Киранский» тянули руки, подманивая кадры и специалистов квартирами, подъёмными. В Баин-Булак мало, что попало.

Вы дорогой читатель извините, но я ещё загляну в то военное лихолетье, на которое не обижаюсь, а даже как-то с гордостью помню все, что пережили. Раз уж такое прошли, то, чего уж не жить в наше благодатное время. Там в те годы мы тоже готовились к военной жизни, нас учил Иван Иванович, он вернулся с войны, рука у него была без кисти. Его поставили нас обучать военному делу. Мы пятый урок ходили строем, подтягивались на турнике, ползали, изучали винтовку на картинке, нам выдавали значки БГТО. Когда отучились и сдавали зачеты, нам выдавали значки уже ГТО. Значки «Готов к труду и обороне» красивые, и мы очень гордились ими. Наша учительница Лукерья Андреевна красивая и очень добрая, мы её любили и слушали. Она нас водила собирать мангир для армии, он хорошо помогает от цинги. Собирали лечебные травы, шиповник.

Вы теперь от тех событий отстали аж на семьдесят лет и вам трудно понять их. Понять можно, но прочувствовать невозможно. Как жили к концу войны: мыла не стало, стирать нечем, мыться тоже, одежда плохая, с обувью трудно, иногда срывались без соли. Сами выделывали кожу и из коровьей шкуры шили ичиги. Из овчины дубленки и рукавицы. Из конопли вили веревку, пеньку т.е. кали холст, а из холста мешки, даже женщины шили холщовые юбки. Ведь ходить было не в чем. Вот так мы жили, добывая всю продукцию от земли, завозя только соль, чай, сахар, табак...

А сегодня мы едем в город за мукой и мясом?